Зря старик Меллори говорит, что удача отвернулась от Гильдии – мол, что их прокляли, и что какая-то падаль схитила ихнюю удачу, и теперь не везет так не везет. Заберешься в дом – а хозяева непременно тут как тут, отмычка ломается, стражники чуют за версту… Ага, именно.
Чуют, - Хасфат прислонился к бревенчатой стене рыбацкого домишки, и с удовольствием, с оттяжкой эдак плюнул. Гладкая серая вода канала булькнула, мелькнула мелкая рыбешка под водой, ловя плевок. Даэдра их всех побери, ощущение, что даже от собственной слюны канализацией несет.
Ясное дело, что стражникам незачем даже приглядываться к шмоткам, что те или иные заезжие носят. Достаточно принюхаться. В Скайриме не то что бы любят мыться, но канализационная вонь Крысиной норы, казалось в самые кости Хасфату въелась. Как ни старайся отмыться, все без толку.
Будто ему по жизни мало было вонючих, тиной затянутых гнилых каналов Бравила, ей-богу. От которых то ли сточным дерьмом постоянно несло, как здесь, на рифтенских каналах, то ли кошачьей мочой. Все эти даэдровы каналы Бравила, казалось, были наполнены кошачьей мочой. Так бы и топил бы их там, ублюдков шерстяных, - он в очередной раз сплюнул. С его обостренным волчьей кровью обонянием… а, катились бы все эти коты в Обливион. Потому Бриньольф и сказал Хасфату, что вот мол, иди, серый, ты и выслеживай этот гнилой комок меха. По запаху.
Солнышко поднималось по тусклому скайримскому небосклону, припекало, несмотря на летящий со стороны озера легкий сырой ветерок. Потрепанный, облезший местами плащ из шкуры волка начинал ощутимо нагреваться. Нагруженный рюкзак оттягивал плечи, а напарницы все не было. Зацепилась, чертова коза, небось на выходе из Норы. За чей-нибудь дом. Мало ли, там-сям септим, да найдется. И то хорошо, - он размял плечи, от нечего делать снял со спины арбалет. Плохонький. Сталь сталью, а жрет ее неистребимая сырость Крысиной норы. Плечевой механизм вон, ржа покрывает помаленьку.
Не с чего новый брать, вот в чем беда. А тут еще и чертов кошак стырил вчерашний улов – немаленький. Тысяч десять. Да свалил в закат. Благо, Векс дала подсказку, где кошатина может ныкаться. Правда, легче особо не стало. Какое удовольствие по двемерским руинам шастать?
Хотя, говорят, ихний металл ржавчины не боится… Только его сперва с анимункулов-то посдирать бы. И чтоб те позволили.
Да где эта чертова баба, куда ее занесло? Ловкие ручки, черт побери. К Немощной в Вайтран не езди, залезла куда-нибудь…
Залезла бы она, да. Своими бы ловкими ручками, да в штаны ему. Кхм, - откашлялся, убирая арбалет за спину. Побарабанил пальцами по серому дереву перил. Мостки, убегающие в озеро Хонрик, прогибались под тяжелой поступью. Приписали же, черт побери, кузнеца и вышибалу гильдейского, на скрытное дело. Хотя кой-чего он тоже умеет, - арбалет качнулся, ткнул в спину. Хасфат обернулся. О, не прошло и полгода.

Запах черники донесся до обоняния Хасфата вместе с пахнувшим со стороны города порывом ветра – запахи жилья, дыма, канализации вечной, чтоб ей пусто стало, помоев, тухлой рыбы, мусорных куч и, черт побери, черники. Брюхо зачем-то напомнило о том, что чего-нибудь пожевать перехватить ему удалось только на рассвете. И все бы хорошо, и к тому времени, как в Виндхельме окажутся, он проголодался бы как следует, тем самым обоняние себе обострив  до предела. Но нет же, пришлось ждать эту козу магическую.
- Чего так долго-то, - угрюмо буркнул оборотень вместо приветствия. Ну, ждут так ждут, - доски мостков вздрогнули, по ним плеснуло водой. Солнце жарило в спину.

Невозмутимый мохнатый, серый в яблоках битюг цокал подковами по скверной, но мощеной каким-никаким камнем дороге. Над которой летела редкая желтая листва, просвеченная полуденным солнцем, небо высилось той самой чистой бледной синевой, какая только осенью бывает. Свежий воздух, во имя Восьмерых! – Хасфат надышаться не мог. После городской вони, после вони Крысиной норы прохладный осенний воздух рифтенских окрестностей был словно дыхание Кин. Даже мысли стали мелькать – а ну как перетереть бы с Брином, да насчет того, чтоб где-нибудь вне Норы Хасфату бы работать. Иначе толку с его волчьего чутья, если еще годик-полтора, и вовсе его потеряет? Тут хоть каким голодным ни ходи, все равно толку не будет, - он потянулся к завязкам мешка, который поставил в ноги. Повозка вздрагивала на ухабах, возчик тянул себе под нос какую-то заунывную песенку. Типа «Век Произвола», что ли? – а, к даэдра. Красное яблоко блеснуло спелым боком на солнце, хрустнуло на зубах. Второе полетело в руки напарнице.
- Ты кошатину того хорошо знала? – шум ветра, скрип повозки, и стук лошадиных копыт надежно заглушали низкий голос оборотня. Да и возчик был увлечен своим пением, не было ему дело до тех, кого везет, и их разговоров. – Я его всего раза три видел, - где именно видел, понятно было. «Фляга». Только на всякий случай лучше вслух не говорить. - То ли прятался хорошо, паскуда, то ли редко захаживал. Но ты ж вроде наверху живешь. Можешь что сказать-то про него? – огрызок яблока полетел на утоптанную, сухую дорогу. Коняга недовольно мотнул головой, фыркнул.

О местечке в Виндхельме, где собирался народ определенного, так сказать, рода деятельности, Хасфат слыхал. Краем уха. У него и своих хватало забот, в Рифтене, незачем башку забивать, - а башка будто сигнала ждала. В правом виске запульсировало нехорошей, но несильной пока болью. Он безотчетно потер его, поскреб – как пес чешется, и хмуро уставился на довольную жизнью, сладко грызущую яблоко напарницу. Во рту ощущался привкус яблочной кислятины, который сейчас так хорошо было б перебить чем-нибудь горячим и бьющимся. Соленым и терпко приятным… - Хасфат втянул ноздрями воздух, и сглотнул слюну.
Вместе с шелестящей осенней листвой ветер донес до него лучший запах на свете – запах сытых, нагулявших за лето вес оленей. Самка… теленок поздний, маловат для весеннего подростка, да и молоком пахнет. Самец… раненый, - вервольф напрягся. Подранный волками, отбивался. Ночью отбивался, - запахи наплывали, в очищающееся неуклонно обоняние, окутывали картинами, зыбкими, но осязаемыми. Принюхиваясь, Хасфат повернул голову, чувствуя крепкий, густой запах прошедшего недавно по дороге кабана-секача. Кроличье семейство обитало близ дороги – ишь ты, стука колес повозки не боятся.
Дар Хирсина называли по-разному, кто благословением, кто проклятием, но человек – или мер – о всему привыкает. Привык и Хасфат, к накатывающим, особенно в полнолуние, приступам жажды, которую утолить можно было, лишь разок выскочив за ворота Рифтена, да до леса добежав. Привык к тому, что истерзанный мешаниной отвратительных запахов нос в городе угасает, как пламя под дождем, но зато снаружи если оказаться, за стены выскочить – во имя Восьмерых, оно того стоило.
Казалось бы, чего сидеть? – беги в леса, раз тебе там так привольно, ан нет. Доводилось Хасфату видывать одичавших вервольфов. Не желал бы он себе такой участи. Да и людское начало в нем все-таки было сильнее звериного. Вот как сейчас, посидел-подышал, яблоко сгрыз, слюну сглотнул – и отпустило вроде бы. А, так это они выехали на каменистый подъем, откуда запахи все выдувает северным ветром.
Ох, недаром на гербе Виндхельма медведь, даэдра б его драли, - арбалет загудел, срываясь с плеча. Почти одновременно с беспокойным всхрапом битюга.
- Медведь, - хрипло рыкнул Хасфат, заправляя болт. Ржавые плечи арбалета тревожно напряглись. – Старик, коня придержи-ка, - а придержать испуганного битюга стоило – из-за подсвеченного солнцем склона показалась тупоухая круглая башка.
- Медведица… - вот этого еще только не хватало. В густой утробный рев зверя вплеталось тоненькое кряхтенье. Вот черный пушистый комок покатился по скользкой осенней траве, да прямо к дороге – битюг с завидной бодростью взвился на дыбы, громко заржал. Медвежонок испуганно завопил, а мамка его, взревев, в мгновение ока оказалась внизу. Хлесткий глухой удар, предсмертное ржание, треск оглоблей, крик возницы. Один болт чуть ниже медвежьего уха.
Бесполезно.
Арбалет, зазвенев, упал на дощатый пол повозки. Мир подернулся серовато-бурой дымкой, горло перехватило жаркой катящейся волной, которая скрутила и выгнула Хасфата, рванула из груди хриплый яростный вой. Это и спасло старика возницу – медведица отвлеклась. А мгновением позже звериные ноги швырнули вервольфа вперед, ей на загривок – нутряным, звериными инстинктом знающего, куда бить, и где рвать. Когтистая лапа полоснула медведицу по глазам, поджарое тело увернулось от молниеносной отмашки лапой. Зверь знал, что делать, знал – человек отступил назад, позволяя волку сделать все самому – да и на кой он тут сдался, человек?

Осенний воздух загудел осиным ульем – медвежья лапа рассекла его, проносясь в  какой-то шерстинке от волчьей головы; тело метнулось в сторону, хлестко выстреливая когтями вперед. Снова по глазам – задрав к небу окровавленную морду, медведица взревела, и все существо волка подобралось для прыжка… если бы не несильная боль – не боль даже, но тяжесть в сбоку. Треклятый гаденыш вцепился, волк зарычал, его отбрасывая, отскакивая прочь, по обломкам повозки, за бьющегося в агонии коня. Горячая кровь пропитывала редкую дорожную пыль, вспыхивала на солнце, забивала обоняние металлом и жаром…
Сбоку и чуть впереди мелькнуло нечто серое, похожее два осколка горного кварца, но сквозь кровавую пелену волк не обратил внимания. Впереди, окутанная странным свечением, была добыча. Похныкивала рядом с ней добыча помельче – но сперва надо было заняться той, что побольше.
Никому, кроме охотников Хирсина не понять этой силы – той, что превращает тебя в пущенную из рука стрелу, пущенную за тем лишь, чтоб проливать кровь. Рвать и убивать во славу Вечной Охоты. Когда замираешь, словно пружина из таинственных механизмов двемеров – и распрямляешься уже на загривке добычи, - клыки вошли в толстую медвежью шкуру, словно стилеты. В основание черепа. К сладкой, бурлящей еще, кипящей крови. К горячему, бьющемуся еще жизнью мясу, - волк рванул зубами затрещавшую шкуру, трепля и рыча развороченный медвежий затылок. Медведица еще сделала несколько шагов, пошатнулась, и рухнула набок – волк успел соскочить, но лишь за тем, чтобы вновь наброситься.
Он был голоден. Владыки Хирсин послал ему добычу, - вершковые клыки рвали дымящееся мясо, кровь лилась, в ручеек собираясь, цепляя опавшую листву и мелкий мусор, лилась по склону к дороге.
Мир покачнулся, собираясь, складываясь обратно. Вначале свело челюсти, а затем – все тело; волк привстал, покачнувшись на меняющихся лапах, и обернулся к перепуганному возчику и настороженной колдунье уже человек. Утирая плечом окровавленный рот, переступил через тушу, прочистил горло – гулко, хрипло. Скулящий в корнях развесистой кривой березы медвежонок затих.
Тяжело дыша, оборотень склонился над остывающей медведицей. Сухо скрипнули кожаные ножны.
- Подпортил я ее, - речь с трудом возвращалась. Но все-таки. Досадливо хмурясь, он принялся свежевать медведицу. Нечего добру пропадать, - поднатужившись, подхватив под лапу, оборотень перевалил зверя на спину. Раздвинул бурый, чуть с проседью, словно волосы самого Хасфата, мех, он нажал ножом.
- Сибилла! – окликнул он колдунью. – Поди сюда, когти срежь. Или уж заткни медвежонка, пока я сам этого не сделал, - свежевать зверя он умел хорошо. Его неплохо знали в кожевенных мастерских Рифтена. Только задавались потом вопросом, дескать, чего шкуры-то со следами не оружия, стрел там, или топора, а зубов? Он отмалчивался, либо говорил, что отбил зверя у волков.
О том, что Хасфат – вервольф, знали, в общем-то, только в Гильдии, - довольно оскалившись, он срезал тонкую полоску окровавленного мяса, и отправил в рот.

По языку струилась свежая кровь. Мясо было горячим и немного сладковатым, сквозь терпкость медвежатины. Тонкая жилка хрустнула на крепких зубах, мягкостью просочился едва заметный жирок, - Хасфат оскалился окровавленным ртом, отрезая еще полосу мяса. Ему было хорошо, так, будто б девку в амбаре завалил. Нож вспарывал плотную, с густой шерстью шкуру медведицу, словно масло. Хороший нож, которому сырость «Фляги» нипочем, - неяркое осеннее солнце сверкнуло на желтом обоюдоостром клинке. Желтый. Они за таким же металлом идут, в том числе, если все-таки доберутся до тех двемерских руин, - Хасфат покосился на раскидистую березу, в у корней которой склонилась над медвежонком колдушка. Он чувствовал, еще не остывшим звериным обонянием, как как запах страха детеныша сперва обостряется, а затем утихает, сменяясь запахом ровным и холодным. Запахом смерти.
Желтый, в три четверти локтя примерно, нож, резал отменно, и для жил оказался в самый раз. Двемерский металл потяжелее обычной стали будет, и в ковке сложноват, но уж если взяться, то итогу цены не будет. Всяким легким обсидиановым клинкам, и лунно светящимся эльфийским ножикам Хасфат предпочитал именно двемерский металл. Даэдра знает, почему – может, потому что на золото очень уж смахивал он (а золото Хасфат любил), или оттого, что ковать его было непросто. Требовалось хитро рассчитать жар горна. Вначале слиток довести до мягкости, а затем держать жар на одном уровне, да не слишком высоком – неподатливый на первый взгляд двемерский металл перекалить оказалось запросто. А из киселя ты что сделаешь? Верно, ничего. Если ж горну недоставало жара, то заготовка мигом схватывалась, твердела, и снова не до ковки. С этим вот ножичком Хасфат изрядно намаялся, но результатом был доволен. Обычным ножом медведя свежевать, это ж с утра до полудня провозишься, а тут глядишь, и уже дело сделано.
Оборотень тряхнул головой, чуть оборачиваясь – по звуку шагов судя, подошел возница. С опаской, несмело, встал поодаль. Смердело от него, как от любой воды в Крысиной Норе – обделался небось.
- Шкуру заберешь, - разгибая колени, Хасфат поднялся, отряхивая потрепанные кожаные штаны – налипло окровавленного песка да шерсти, будь здоров. Медвежьи зубы и когти уже постукивали в поясном кармане, запас мяса в дорогу был срезан. Пожует на ходу. – Взамест лошадки, - намекая на убыток.
- Шкура… - начал было возчик, но почел за лучшее умолкнуть. Хасфат утер предплечьем окровавленные усы, сплюнул попавшую в рот шерсть. Глаза сыто щурились. – Хорошая шкура, хорошая, - еще бы, даэдра тебя раздери. Так-то с Хасфата сталось бы оставить мужика самого возиться с медвежьей тушей. Только вот его запах, оборотня, ушел бы скоро, заглушенной запахом свежей крови, и волкам досталась бы не только еще теплая медведица, но и прямо-таки горячий и свежий человек. С вонью, правда – обделался же.
Набитая котомка крепко оттягивала плечи. Двемерский нож чиркнул по голубым звездочкам горноцвета, окрашивая их в темно-багровый, срезал несколько кистей, и с шорохом вошел в тисненые кожаные ножны.
- Вякнешь что – выслежу, убью, - с перепуганного старика вряд ли сталось бы навести на след Хасфата Дозорных Стендарра, но его же, как доберется до Рифтена, непременно понесут ноги в «Пчелу и жало», залить страх дешевым медом. Чем же еще – а то как же, станет тот ящеричий хвост на него размениваться, своими настоечками да наливочками, - Хасфат вдохнул свежий осенний воздух, ясный, горный, смешанный с кровью и горноцветом, пьянящий лучше любого пойла Тален-Джея.
- Не вздумай чего трёкнуть там, старый, - на всякий случай повторил оборотень. Тот закивал. С Гильдией в Рифтене никому ссориться не с руки, но пьяные разговоры в тавернах ой как любят носиться в воздухе и за пределы Рифта. У Гильдии длинные руки, но своих лишний раз лучше не беспокоить. Меллори и так немало рисковал, взяв на службу вервольфа. Отваживать от него всяких правдолюбцев да охотников на нечисть порой приходилось, что гильдейскому ремеслу особо не помогает, - чуть помрачнев, Хасфат провожал взглядом возчика, скрывающегося за краем идущей под уклон дороги. Затем обернулся на свою спутницу, что будто б только этого и ждала – взмахнула плащом, да припустила вперед. Хмыкнув себе под нос, и поправив лямки котомки, Хасфат зашагал за ней. Пешком, конечно, медленней, да зато надежней, как показало дело. Лошадей она собралась найти, дура. Где ж в лесу – и лошадей? У орков увести, что неподалеку поселились, как Хасфат помнил? – так он еще не совсем из ума выжил, средь бела дня, да лошадей уводить. У орков, будь они прокляты. Секиры у этих тварей больно тяжелы. И стрелы опасные – не вынешь если сразу из раны, та пухнуть начнет, лихорадкой возьмется. Кому это надо?
Так про себя рассуждая, он шел за колдуньей, от которой так и веяло настороженностью. Во рту оседал привкус мяса, и хотелось еще. Такого же горячего, со свежей кровью, - взгляд невольно бросился к прозрачному бледно-голубому небу. Луна молодая, едва народилась – не увидел, так вспомнил, по прошедшей ночи. До часа Зова Хирсина еще не близко. И, смотря как пойдет путешествие, он может застать Хасфата во время пути. Надо будет эту дуру предупредить, чтобы ушла куда-нибудь в город, да заперлась. Хасфат знал по себе, что городских запахов, с бешеным лаем собак, зверь внутри него не то что бы опасается, но стережется. Зверю виднее, - усмехнувшись про себя, Хасфат остановился. Усмешка переползла и на лицо, и на нее колдушка и наткнулась, со своим требованием. На, пожалуй, скверную усмешку – сквозь засохшую кровь на темно-русой, с проседью, бороде.
- Притомилась, что ли? – намекая на ее прежний размашистый шаг, поинтересовался Хасфат. Шевельнул ноздрями, утер с носа приставший медвежий волос, принюхался, не глядя на напряженно блестящие из-под края капюшона глаза. Даэдра с тобой, девочка, дерьмом тут пахнет… и не как от возчика.
- Дело говоришь, - кожаные сапоги шагнули по опавшей листве тихо, почти не потревожив. Хасфат не был мастером тихого шага, но по лесной лощине, затянутой неподвижным стылым туманом, иначе и не ходят.
Он вгляделся в ползущую в их сторону серую хмарь. Душный, сладковатый, словно запах мертвечины, потянулся запах скумы. Далекий, правда. Где-то здесь в лесу стояла избушка, о которой многие знали, но всегда молчали. Коты сюда проскальзывали временами, это факт. Коты-то, им ж никак без сладенького.
- Глянем, чего там? – намекая на известную обоим избушку, обратился Хасфат к Сибилле. Конец фразы потонул в шевельнувшемся порыве ветра, принесшем отдаленный перестук костей. Оборотень проворно откатился за покрытый мхом валун, дернув колдунью за руку, и присел, доставая из-за спины арбалет. Сухо щелкнула стрела по ложу – даэдра, а он ж старался, чтобы потише.
- Скелетина, - ничего необычного, так-то. Неупокоенные кости то и дело поднимались, да по всему Скайриму. «Могильник неподалеку, значит», - соображал Хасфат, поднимая арбалет. Листья шелестели под скользящим по лощине ветерком, что только над землей стлался, а поскрипывание мертвых костей становилось все ближе. Стрелы да болты – не то оружие против скелетов, которое выбрал бы Хасфат. Но вступать с этими тварями в открытую схватку желания не было. А хорошо взведенный, точно наведенный арбалетный болт с широким наконечником раздробит кость не хуже булавы или шестопера.